Лев Толстой: «Жениться – все равно что войти в клетку с хищником»

Даже если вам кажется, что вы знаете о взаимоотношениях Льва Толстого и его жены Софьи Андреевны всё, этот интереснейший текст от проекта «Совсем Другой Город» однозначно стоит прочитать. Великолепное чтение!

Толстой говорил, что закончить роман свадьбой главного героя ‑ это все равно, что в финале запустить его в клетку со львом и оставить в таком положении. Мол, после свадьбы все самое драматическое только начинается. В жизни самого Льва Николаевича так и было. А старая нянька Толстого посмеивалась, что он стал бы совсем другим человеком, женись он в свое время не на своей Софье Андреевне, а на ком-то другом…

Софья Берс

Дело решилось неслыханно, до скандальности быстро. 23 августа 1862 года Лев Николаевич в дневнике впервые оставил запись о Софье: «Ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже!», а ровно через месяц — 23 сентября, уже было свадьба.

Сонечка Берс была не первой избранницей Толстого. Он давно уже хотел жениться, и все никак не мог выбрать, на ком. Долго присматривался к соседке по имению, Валерии Арсеньевой. Больше года длилось ухаживание, обиняками молодые люди не раз успели обсудить свои чувства, равно как и взгляды на семейную жизнь, но Толстой все колебался. То Валерия наденет платье с открытыми руками, а руки у ней нехороши. То покажется, что она дурно воспитана, невежественна, глупа. А то вдруг «Прелесть. Положительно женщина, более всех других прельщающая меня». Толстой без конца анализировал ее характер. Составил подробнейший план жизни с ней, вплоть до того, как станет называть ее «пупонькой», а она в попелиновом платье будет ходить в крестьянские избы и делать добро. Он показал свою предполагаемую невесту тетке, брату, приятелям, наконец, он сделал предложение, да так и не женился. Формальный повод: увидел во сне, как Валерия целуется с другим.

Потом были еще барышни: Екатерина Тютчева (дочь поэта), княжна Щербатова, княжна Львова… «Я изо всех сил желал влюбиться, и никакого!.. Что это, ради Бога? Что я за урод такой?» — тревожился граф. Кстати, в дом Берсов он стал ездить ради очередной барышни, в которую старался, да все никак не мог влюбиться — Лизы, старшей Сониной сестры. И ездил к ней целый год! «Лиза Берс искушает меня; но этого не будет. Один расчет недостаточен, а чувства нет».

И тут вдруг у него словно открылись глаза! 18-летняя Соня, как и многие барышни, баловалась литературой, написала целую повесть, в которой действовал «успевший пожить, необычайно непривлекательной наружности, но благородный и умный князь Дублицкий», в которого тайно была влюблена героиня. В описании Толстой узнал себя. С чтения этой повести и началось это стремительное сватовство! Как-то Толстой мелом начертал на ломберном столике: «в. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.» и попросил Соню прочитать — она по вдохновению догадалась: «ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья». Только несколько слов он ей подсказал. В тот вечер в его дневнике появилось: «Я влюблен, как не думал, чтобы можно было любить. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь».

Лев Николаевич

На следующий день было 16 сентября. Толстой принес письмо, Соня ушла читать в свою комнату. За ней следом бросилась Лиза, стучалась, требовала сказать, что пишет граф. Соня сказала, что он просит руки. Лиза кричала: «Откажись, откажись сейчас же!» Соня вырвалась, вбежала к Толстому, перевела дух и звонким, счастливым голосом ответила: «Разумеется, да!»

В тот же день было объявлено о помолвке. Лев Николаевич стал настаивать, чтобы свадьба была через неделю. В приличных семьях так не делали, но Толстой умолял, говорил, что и так слишком долго ждал, что жениховство томительно, что он не вытерпит. Может, боялся снова охладеть? А Сонечка… Будет ли 18-летняя влюбленная барышня спорить с женихом? Да и родители препятствовать не стали. Андрей Евстафьевич Берс, из остзейских немцев, был врачом и только незадолго до всех этих событий получил дворянство по выслуге. Его жена — незаконнорожденная. Они были счастливы отдать дочь за графа, богатого и принятого в свете, тут уж не до приличий. Между прочим, от поспешности свадьбы отец даже выиграл — под этим предлогом он не дал за дочкой ничего, мол, нет времени собрать приданное.

В последний момент оказалось, что у Льва не хватает крахмальной рубашки, послали к галантерейщику, и в церковь опоздали на целый час. Зато Соня — и как только успела за неделю? — была безупречна в своем длинном платье со шлейфом, делавшем ее как будто выше, и тончайшей вуали. Вот только бледна была почти так же, как и сестра Лиза, стоявшая в церкви чуть позади молодых.

А все из-за дневника, который Лев из странной прихоти дал накануне читать своей невесте. Это был дневник 34-летнего мужчины, действительно успевшего пожить. И многое там смущало юную девушку!

Не может или не хочет

Отец Льва Николаевича — граф Николай Ильич, женился на матери — княжне Марье Николаевне Волконской, из расчета, но жил с ней счастливо. Ей исполнилось уже 32 года, в то время как ему — всего 37, она ходила вразвалочку, была неграциозна, некрасива (одни только лучистые глаза были в ней хороши), зато благородна, умна и очень богата. Родители — их характеры, и внешность, и отношения, будут описаны Толстым в «Войне и мире»: Николай Ростов и Марья Волконская. Даже имена-отчества своим героям он оставит настоящие. Была в их семье и девушка, выведенная в романе под именем Сони: сирота-бесприданница, приходившаяся отцу кузиной, воспитывавшаяся в доме вместе с ним, всю жизнь страстно в него влюбленная. Звали ее иначе — Татьяной, а так — та же толстая черная коса, те же агатовые глаза, та же кошачья повадка. После смерти Марьи Николаевны (та умерла, когда Леве было полтора года) Татьяна Александровна Яргольская воспитывала детей-Толстых, а замуж за их отца так и не пошла. Что же касается имения Волконских, Лысых Гор, описанного в романе — это была точная копия Ясной поляны, по крайней мере в том виде, в котором она существовала во времена детства Льва Николаевича. Потому что в 26 лет он проиграл дедовский дом в штосс. Трехэтажный особняк в 36 комнат с каменным верхом и деревянным низом разобрали и увезли в имение помещика Горохова (в Ясной поляне остались лишь два небольших флигеля, в которых отныне и предстояло размещаться семейству). Несколькими годами раньше Лев проиграл и все имение, но по счастливой случайности Ясная поляна была спасена. Дело было в армии, на Кавказе, Толстого обыграл некий Кнорринг. У Льва был там друг-чеченец по имени Садо, тоже большой охотник до карт — по дремучести его вечно надували партнеры, а Толстой, не терпевший несправедливости, пару раз заступился. Садо был благодарен и называл графа своим кунаком. И вот этот Садо, видя, как Лев мучится раскаянием после проигрыша, тайно поехал к Кноррингу и … отыграл у него все векселя. За это Толстой подарил спасителю музыкальную шкатулку.

Молодость Льва Николаевича протекала так, что предположить в нем будущего великого человека было невозможно! Студент, обучавший братьев-Толстых, говорил: «Сергей и хочет и может, Дмитрий хочет, но не может, Лев и не хочет и не может». В университете он учился из рук вон плохо, экзамены заваливал, так что после двух лет его отчислили. Один профессор все удивлялся: у юноши выразительные черты лица, умные глаза, с такой внешностью дураков не бывает!

Студент Лев Толстой, 1849 г.

Выйдя из университета, Лев несколько лет жил то в Москве, то в Петербурге, то в Ясной поляне, доставшейся ему по наследству (по семейной традиции, это имение переходило не к старшему, а к младшему сыну). И всюду кутил, играл в карты, охотился, азартно волочился за женщинами и кормил персиками из дедовской оранжереи сладкоголосых и белогрудых цыганок. Его и в армию-то увез брат Николай от долгов. Это было больше всего похоже на бегство: Лев отправился на Кавказ, не выправив паспорта, не взяв в Тульском губернском управлении, где числился на мелкой должности, отставки, даже не оформив в Герольдии дворянской грамоты. В итоге 5 месяцев просидел в Пятигорске в простой избе в ожидании бумаг, чтобы можно было поступить в полк.

Когда формальности были улажены, Толстого зачислили юнкером в артиллерию и приставили к пушке-единорогу. На Кавказе война шла ни шатко ни валко, так же, как и на Дунае, куда позже перевели Левушку. По-настоящему пороха он понюхал в Севастополе. Его ошибочно приняли за офицера с опытом и доверили целую горную батарею. Командовать ею Толстой был совершенно не способен, и вообще не мог понять, почему это он должен исполнять чьи-то приказы и все время оставаться на месте. Сослуживцы вспоминали о нем как о человеке, который «разъезжает по разным местам туристом. Как только заслышит где выстрелы, тотчас же является на поле брани, а кончится сражение, — он снова уезжает, по своему произволу, куда глаза глядят. Не всякому удается воевать таким приятным образом!» Не удивительно, что у него, в отличие от других участников событий в Севастополе, не было ни одной награды! К большому облегчению начальства, поручик Толстой обиделся и подал в отставку. Слава Богу, к этому времени он был уже весьма известным литератором, благодаря повестям «Детство» и «Отрочество».

Кстати, когда первая повесть, подписанная аббревиатурой ЛНТ, появилась в «Современнике», члены семьи Толстых узнали в героях самих себя, поняли, что написал кто-то из своих, но решили, что это — старший брат Николай. На Льва, которого в семье считали пустым малым, никто и подумать не мог!

Писать Лев Николаевич начал еще накануне отъезда в армию, продолжил на Кавказе, и послал в «Современник» Некрасову, вовсе не думая, что это может стать делом его жизни. Но читателям его стиль так понравился, что в Петербурге Толстой сделался настоящей знаменитостью. За ним ухаживали, его приглашали, «на него» собирали званные вечера. Поселился начинающий гений у Тургенева. Между ними сложились странные отношения: по любому поводу эти двое спорили! Выглядело это так: Толстой лежит на сафьяновом диване, а Тургенев бегает по комнате, всплескивает руками, и голос его от раздражения становится все тоньше и доходит до истерического фальцета. «Это вы нарочно взад вперед мимо меня бегаете, мне назло!» — рычит Толстой. Иван Сергеевич с глазами умирающей газели падает в кресло и хрипит: «Не могу больше, у меня бронхит!». «Бронхит — воображаемая болезнь» — парирует граф.

В конце концов дело обернулось крупной ссорой. Тургенев как-то похвастался, что гувернантка учит его дочь чинить рваную одежду бедняков. А Толстой возмутился: это фальшь, пошлая сцена, когда выряженная в шелка девушка берет в руки зловонные лохмотья. Слово за слово, и Тургенев чуть ли не завизжал: «Замолчите! Или я вам дам в рожу». Уже прозвучало слово «дуэль», и, что скверно, при свидетелях… Общим друзьям еле удалось замять дело — Толстой с Тургеневым просто перестали разговаривать на 17 лет. Впрочем, у этой ссоры, да и вообще у всей этой скрытой неприязни, возможно, была причина: у Ивана Сергеевича в свое время был роман с замужней сестрой Толстого — Марией Николаевной, но оставлять ради нее Полину Виардо Тургенев не стал…

Лев Николаевич и сам тем временем окунулся в любовные переживания — его сердце, неизменно остававшееся холодным к барышням, прикипело к яснпольской крепостной. Сначала молодой граф сошелся с Аксиньей исключительно ради здоровья — так делал до свадьбы и его отец, и у Толстого кроме официальных троих старших братьев был еще один, самый старший. Он служил в имении почтальоном, много пил и хаживал в барский дом выпрашивать по рублику на водку, при этом был больше всех похож на Николая Ильича.

Теперь и Лев Николаевич прижил с крепостной крестьянкой ребенка, увидеть которого, впрочем, не разу не пожелал. Зато к самой Аксинье со временем стал испытывать какое-то болезненное чувство, словно наваждение! «Я дурак, скотина. Красный загар, глаза… Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь» — писал о ней Толстой в дневнике: том самом, что после давал читать своей невесте. За несколько месяцев до свадьбы Лев Николаевич навсегда разорвал с Аксиньей, но забыть — не забыл. В старости он еще напишет об этой своей любви рассказ «Дьявол», и станет прятать его от жены в обивке кресла вместе с засушенным цветком, который ему когда-то подарила Аксинья. Софья Андреевна и без того истерзалась ревностью к этой женщине! А ведь были в том дневнике еще и истории неудачного сватовства Толстого, и его светские интрижки, и мимолетные влюбленности. Был и намек на роман с двоюродной теткой, умнейшей и образованной Александрой Андреевной Толстой (Лев Николаевич и после свадьбы не перестанет переписываться с ней, и за всю жизнь отправит ей 119 писем). Много в дневнике было всякого разного, что не стоило бы читать девушке накануне свадьбы. Но Толстой хотел быть предельно честен…

Графиня Софья Толстая вскоре после свадьбы

Цена счастья

Сразу после свадьбы молодые приехали в Ясную поляну. Первый день супружества они оба встретили в мрачном настроении, и каждый сделал по записи в дневнике. Муж: «Ночь, тяжелый сон. Не она». Жена: «У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно — у меня никакой, напротив».

Но вскоре все наладилось. И тон записей изменился. Толстой: «Неимоверное счастье… Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью. Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть таким счастливым. Теперь у меня постоянно чувство, как будто я украл незаслуженное, незаконное, не мне назначенное счастье. Вот она идет, я ее слышу, и так хорошо».

Так началось это супружество, длившееся 47 лет, первые 15 из которых были не то чтобы безоблачно счастливым, но приносили обоим больше радостей, чем страданий. Толстой успевал и вести сложное хозяйство с покосами, продажей зерна, леса, пчелами, баранами, поросятами, и, конечно, писать. Он был на пике творчества: шесть лет сочинял «Войну и мир», потом четыре года — «Анну Каренину». Софья с благоговением переписывала эти романы страницу за страницей — чудовищный почерк графа не разобрал бы ни один издатель! У них был веселый, открытий дом. Пикники, кавалькады, прогулки, елки, маскарады, крокет. Завтракали все вместе на балконе: домашнее печенье и сливки, и тучи ос вокруг. После обеда все вместе пили кофе в маленькой гостиной. Чем не счастье?!

Софья готова была разделить с мужем всю его жизнь, но он хотел много детей, и она постоянно то вынашивала, то кормила — и так 13 раз, не считая двух выкидышей. Иногда Софье казалось, что она ради всего этого вынуждена жертвовать самой своей любовью с мужем, что она ему становится скучна. «Мне хотелось бы всего его охватить, понять, чтоб он был со мною так, как был с Alexandre (той двоюродной теткой, с которой Толстой всю жизнь переписывался — прим. ред.), а я знаю, что этого нельзя. А чтоб быть такой, как Alexandre, надо быть и старше, и бездетной, и даже незамужней». И все же в душе Софьи Андреевны частенько вспыхивала ревность. Особенно — к крестьянке Аксинье. Как-то раз та вместе с другой поденщицей пришла в господский дом мыть полы, и Софье показали «бывшую сударушку» графа. «Просто баба, толстая, белая — ужасно. А он про нее «Влюблен, как никогда», — мучилась Софья, и мечтала об убийстве, и во сне видела, как рвет на кусочки ребенка Аксиньи.

Доставалось и другим женщинам. И даже сестре Софьи Андреевны — совсем юной Татьяне, которую супруги забрали с собой из родительского дома. «На Таню сердита, она втирается слишком в жизнь Левочки. В Никольское, на охоту, верхом, пешком. Мне приходит в голову Бог знает что»! Толстой привязался к Тане еще когда женихом ездил к Берсам — это с нее он писал юную Наташу Ростову. И Наташино пенье (у Тани было дивное контральто), и живость, и подсматривание: однажды Таня забралась под рояль и оттуда наблюдала, как Соня с Толстым целуются. И даже первый бал Наташи очень похож на первый бал Тани в Тульском дворянском собрании, куда ее возил Толстой. Во все время полонеза девушка чуть не плакала у колонны, и Лев Николаевич попросил знакомого — князя Оболенского — пригласить золовку на вальс — в итоге девушка протанцевала весь бал и очаровала всех.

С женой и детьми в Ясной Поляне

Взрослую же Наташу, так же как и Кити Щербацкую, Толстой писал с жены. Он любил ее именно такой: погруженной в заботы матерью семейства. «Целую тебя в детской, за ширмами, в сером капоте» — писал он из отлучки. При этом к детям, казалось, был совершенно равнодушен. «Народив кучу детей, он не умеет найти в семье ни дела, ни радости, ни просто обязанностей», — жаловалась Софья. Все страхи, тревоги, все хлопоты и труды, связанные с детьми, жене пришлось тащить одной. «Маленькому лучше, хотя знаю, что даже его смерть тебя бы не огорчила, разве что по отношению ко мне. Мне хочется писать о том, как агукал вечером выздоровевший мальчик, как я его растирала, как всю ночь он спал у меня на руках; но все это ты читаешь лишь из снисхождения».

Толстой возражал: «Я не люблю детей только в сравнении с тем, как я тебя люблю». Она жаловалась ему, что мало молока, он утешал: «Не тревожь себя мыслями. Дал Бог ребеночка, даст ему и пищу». И страшно гневался, когда из-за воспаления в груди Софья Андреевна отдала ребенка кормилице. Льву Николаевичу казалось, что жена притворяется: «Уже час ночи, я не могу спать, еще меньше — идти спать в ее комнату. А она постонет, когда ее слышат, а теперь спокойно храпит». Потом Софья, беременная заразилась от детей коклюшем, выкинула и была при смерти — Толстой и это перенес без особых волнений. Зато сходил с ума из-за страданий и смерти 80-летней капризной родственницы, привезенной умирать из Казани. «Мне ее жалко потерять, жалко это последнее воспоминание о прошедшем поколении моего отца, матери». Софье в свою очередь трудно было разделить это горе.

Настоящая семейная буря разразилась, когда после шестых родов врачи запретили графине беременеть. Незадолго до этого от крупа умер годовалый сын Петя. Не успев оправиться от потрясения, Софья рожала очередного ребенка очень тяжело, дело кончилось родильной горячкой. Врачи предложили средство, как избежать новой беременности. Сказали, что организм слишком ослаблен, что, если ей и удастся самой выжить при дальнейших родах, дети все равно будут слабыми и болезненными, будут умирать. Толстой бушевал: «Кто ты? Мать? Ты не хочешь больше рожать детей! Кормилица? Ты бережешь себя и сманиваешь мать у чужого ребенка! Подруга моих ночей? Даже из этого ты делаешь игрушку, чтобы взять надо мной власть!» Дело в том, что Лев Николаевич всегда имел в голове очень четкие представления о том, как надо жить. И следовал им неукоснительно. Бывало, что представления менялись — неукоснительность исполнения оставалась неизменной. В тот период жизни Толстой считал, что физическая любовь без деторождения — порочна и уродлива, что это — грех. Стало быть, избегать беременности Софья не должна… Что ж! Врачи оказались правы — вслед за Петей умерли годовалый Николай, совсем маленькая Варвара, пятилетний Алексей…

Не спасали теперь супругов и общие литературные интересы. Первые главы «Анны Карениной» были опубликованы в «Русском вестнике», и публика словно сошла с ума, требуя продолжения! Наборщики обогатились, продавая из-под полы гранки корректуры. Одна очень знатная дама дошла до министра, требуя выслать ей окончание романа хотя бы в набросках. А Толстой тем временем совершенно потерял к «Анне Карениной» интерес.

Семейство Толстых играет в теннис

Ходил по деревне босой

Что это было? Нечто необъяснимое. Очень выгодно продавалось имение в Пензенской губернии, Толстой поехал покупать. По дороге в поезде навалилась беспричинная тоска. «Я хочу заснуть, забыться, и не могу. Я вышел в коридор, думал уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все.

— Да что это за глупость, — сказал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь?

— Меня, — неслышно отвечал голос смерти. — Я тут».

Какая в таком случае литература? «Каренину» Толстой дописывал, преодолевая отвращение. Все стало казаться Толстому пустым и ненужным. Он даже подумывал о самоубийстве. Тем временем подросли дети, Сергея нужно было готовить в университет, Илью и Леву отдавать в гимназию, старшую дочь Таню — вывозить в свет. Решено было переезжать в Москву. Там Софья Андреевна — снова беременная — с головой окунулась в городскую суету, в обустройство на новом месте. А Лев Николаевич нашел, наконец, разрешение тяготившим его сомнениям. Все началось с знакомства с сектантом Сютаевым, который вел простую, почти нищенскую жизнь, проповедовал житие святых, но отрицал личное бессмертие и церковные обряды.

Толстой много говорил с ним, и уверовал в Христа, а, уверовав, пришел к выводу, что религиозная обязанность каждого человека — физический труд, что летом надо выращивать хлеб, а зимой заниматься ремеслом, чтобы не оставаться в мире тунеядцем. Завел у себя верстак и стал учиться сапожному мастерству. Отказался от привычной для дворянина одежды, облачился в парусиновую блузу и мужицкие шаровары. Вопреки расхожему представлению, босым граф ходил редко — в основном носил башмаки собственного изготовления, по мнению современников — ужасно безобразные. И отрастил мужичью бороду. В таком виде его, знаменитость и кумира, не пускали в приличные места. Но Лев Николаевич и сам избегал теперь «приличных мест». В тот год пианист Рубинштейн давал в Москве концерты, Толстой, обожавший музыку вообще и в исполнении Рубинштейна особенно, выбросил свой билет со словами, что искусство — роскошь и грех. И слег с нервным припадком, потому что на самом деле мучительно желал быть на концерте. Рубинштейн, услыхав про все эти терзания, сам, незваный, приехал к Льву Николаевичу и играл для него целый вечер, чем несказанно утешил графа.

Софья Андреевна тем временем вывозила дочь. «Чудный был бал у Самариных. На Тане было розовое газовое платье, плюшевые розы, на мне лиловое бархатное и желтые всех теней Анютины глазки. Потом был бал у генерал-губернатора, вечер и спектакль у Тепловых и еще три елки для малышей, вечеринки для Лели и Маши и сегодня опять бал у графа Орлова-Давыдова, мы с Таней едем».

С дочерью Александрой

Толстой, уезжавший на лето в Ясную поляну, писал оттуда: «Ты теперь, верно, опять собираешься на бал. Очень жалею и тебя и Таню. Сам он был счастлив пахать и косить, хотя делал все это, по мнению крестьян, из рук вон плохо — за ним вечно перепахивали и перекашивали. Еще крыл крышу беднякам, собственноручно помогал строиться погорельцам, клал какие-то кособокие печи… И ел лишь самую грубую, вегетарианскую пищу. Вскоре у него с непривычки начались желудочные колики, и Софья Андреевна велела повару тайно подливать мужу в овощной отвар мясного бульону.

Для своей семьи Лев Николаевич предложил такой план: оставить себе Ясную поляну, доходы от остальных имений отдать нуждающимся. Младших детей воспитывать так, чтобы не привыкали к роскоши. Прислуги держать минимум и учиться все делать самим. Все лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи — продать и деньги раздать. По воскресениям устраивать обеды для нищих. Обходиться тремя жилыми комнатами: в одной — все мужчины, в другой — все женщины, в третьей — больные и слабые. По мнению жены и детей, все это было совершенно невыполнимо. Софья рассуждала: «Он человек передовой, идет впереди толпы и указывает путь. А я толпа, живу с течением толпы, вместе с толпой вижу свет фонаря, который несет Левочка, и признаю, что это свет, но не могу идти скорее». Она сама пробовала жить по законам мужа, однажды даже вышла косить, но после этого так разболелась, что о продолжении не могло быть и речи. Дети тоже сначала увлеклись физическим трудом, но со временем как-то охладели. А, главное, никто не готов был раздавать имущество бедным! Смирившись, Толстой решил избавиться от собственности индивидуальным порядком. То есть отдал все жене и детям, разделив на равные доли. Хотят иметь собственность? Пусть имеют! Он сам умывает руки!

Кроме того, Толстой считал, что должен примириться со всеми, с кем когда-то повздорил. Написал Тургеневу: «Простите меня, если я был виноват перед вами». Иван Сергеевич немедленно приехал. Оба уже старики, они были рады друг другу, как мальчишки. Положили на чурку доску и стали прыгать. Дочь Толстого, присутствовавшая при этом, немало изумлялась: «То взлетает отец, то Тургенев. Он носил из-за своей подагры, огромные башмаки с очень широкими носками. При каждом прыжке эти поставленные рядом две огромные ноги ударяются о доску, и встряхиваются прекрасные белые кудри». Дружба, впрочем, скоро снова разладилась: Тургенев в свою очередь нашел «опрощение» Толстого неестественным, говорил, что великий грех бросать литературу.

Лев Толстой играет в городки

Вскоре Толстой действительно вернулся к литературе. Тем более, что пахать он уже не мог — здоровье не позволяло. Крестьяне вспоминали, как он приходил по утрам на пашню, сидел на меже, выбрасывая из лаптей землю, а после полудня шел в дом и писал «Крейцерову сонату». Прототипом героини снова была Софья Андреевна…

Домашняя война

Когда Толстому было 60, а его жене — 44, у них родился последний ребенок, Иван. Эти роды были самыми трудными. «Два часа я неистово кричала почти бессознательно. Левочка и няня рыдали оба. Родился мальчик. Левочка взял его на руки и поцеловал; чудо, еще не виданное доселе!» Этот ребенок немного сблизил супругов, они любили его больше других. И тревожились — мальчик рос очень слабым. А в 7 лет Ваня умер от скарлатины, и эта последняя потеря подкосила Софью Андреевну. «Я стала любить темноту. Вчера вечером я застала себя говорящей вслух. Не схожу ли я с ума?». По общему признанию, в тот год Софья Андреевна действительно повредилась в рассудке. Со временем она нашла для себя странное утешение — музыку композитора Танеева, снимавшего у них в Ясной поляне флигель. Она снова и снова просила играть для нее, говорила, что в такие минуты забывает горе. Старалась сесть поближе к Танееву, восторженно смотрела, краснела, соприкасаясь рукавами. Всем было очевидно, что она увлечена не столько музыкой, сколько самим музыкантом. Всем — только не ей самой! Толстой пытался мягко поговорить с женой, убеждал, что ее чувство греховно. Софья Андреевна возмущалась. А потом какая-то цыганка на улице сказала ей, что ее любит блондин, да не смеет признаться, и Софья совсем потеряла голову. А ведь ей шел шестой десяток! Дело дошло до приворотных зелий, до писем с признаниями — Танеев вежливо, но настойчиво отделывался от графини. Кстати, он вообще предпочитал мужчин, о чем Софья Андреевна не догадывалась…

Как бы то ни было, но вся эта история подарила Толстому замысел «Крейцеровой сонаты». Он как раз пришел к мысли, что даже деторождение не оправдывает физической любви, и она должна быть вообще удалена из жизни христианина. Софья, прочитав повесть, была возмущена: «Ведь это ужасно. Моя жизнь, которую я всю отдаю тебе и детям, вдруг развратная… Я вижу, что твое христианство сделало то, что ты возненавидел семью, меня». Она чувствовала, что теперь она в глазах мужа — лишь болезненный нарост, который нельзя удалить по соображениям морали, зло, которое надо терпеливо преодолевать. И это усугубляло ее истерическое состояние. Софье казалось, что любой оживленный разговор замирает, стоит ей войти в комнату. И пользовалась любым поводом, чтобы напомнить миру о том, как когда-то муж любил ее, как грозил застрелиться, если она за него не выйдет. Софья Андреевна готова была рассказывать об этом любому встречному, даже приказчику в магазине.

С Чертковым

Главными ее врагами сделались теперь «толстовцы» — она называла их «темными». Эти люди, привлеченные проповедью Толстого, стекались к нему со всего света. Был какой-то старик-швед, два каких-то квакера из Америки. В основном же — соотечественники. Они даже упрекали Льва Николаевича в непоследовательности: дескать, отчего он по-прежнему живет с женой, а не оставит ее, как требует его учение? Они собирались в общины, обрабатывали землю, старались жить без греха. Софья Андреена их люто ненавидела и потихоньку писала письма губернатору об их неблагонадежности — таким образом многие «толстовцы» были выдворены из губернии. Но разве дело только в них? Толстой стал властителем дум всей России. Писатели начинающие и знаменитые, великие князья, ученые — все состояли с ним в переписке, все ждали советов и разъяснений, как жить… И все наезжали без конца в Ясную Поляну, страшно беспокоя Софью Андреевну.

Кончилось тем, что Толстым с его «толстовцами», с его учением и бесконечными учениками заинтересовался всесильный глава Святейшего Синода Победоносцев. И Лев Николаевич был отлучен от православной церкви — в назидание своим последователям и за критику церковных обрядов в романе «Воскресение». Тут только Софья Андреевна поутихла в своей борьбе с «темными», ведь дело принимало опасный для семьи оборот…

Другим ее мучением стали деньги. Графине все казалось, что семья на грани разорения. Она съездила в Петербург к вдове Достоевского, и та научила, как самой издавать книги, где покупать бумагу, как договариваться с книжными лавками. Софья сама издала «Смерть Ивана Ильича» и очень выгодно. А когда следующий рассказ — «Хозяин и работник» — муж отдал в «Северный вестник», впала в истерику, выбежала на мороз в одном халате, плакала, выкрикивала что-то. С тех пор яснопольские крестьяне прозвали графиню кликушей.

С сыном Львом и внуком

Из-за прав на литературную собственность в семье теперь постоянно вспыхивали ссоры. То же самое было, когда Толстой отдал гонорар за роман «Воскресенье» близкой ему по взглядам секте духоборов. «А детям и внукам Толстого что, черный хлеб есть?» бушевала Софья. Тем временем у детей и внуков было состояние на полмиллиона рублей и права на 11 томов главных произведений Толстого. Но вот примириться с тем, что предметом наживы станет его проповедь христианской жизни, Лев Николаевич не мог, и отрекся от литературных прав на все, написанное после 1882 года, то есть после духовного прозрения. Соответствующий документ он подписывал тайно, в лесу — в доме слишком велика была опасность, что войдет Софья. Когда в семье узнали об этом завещании, сын Андрей на зло отцу пострелял в Ясной поляне всех собак. Софья требовала изменить документ, грозила самоубийством. Толстой кричал, что не видывал более жадной женщины, что деньги только портят ее и детей.

В семье теперь резко обозначились группировки: сыновья целиком поддерживали мать. Из них только старший — Сергей, самый одаренный и толковый, мог сам зарабатывать на жизнь. В свое время, с отличием окончив университет, сдав экзамены на кандидата естественных наук, Сергей спросил у отца совета: куда поступить на службу. Толстой ответил: «Возьми метлу и мети улицы». С тех пор у него с отцом понимания не было. Впрочем, Сергей в семейных конфликтах старался не участвовать. Что же касается остальных сыновей, то им действительно необходимы были деньги отца. Михаил Львович был слишком юн. Андрей Львович бесконечно кутил и переживал романы, в конце концов оставил все, что имел, жене, а сам увез супругу тульского губернатора с шестью детьми. Илья Львович пил запоями, причем в компании собственного лакея. При этом все сыновья Толстого без исключения много играли в карты…

Семейство Толстых: скоро они разделятся на два враждующих лагеря

Что касается Льва Львовича, он был из детей Толстого самым амбициозным. Даже пытался состязаться с отцом на ниве литературы — в противовес «Крейцеровой сонате» написал повесть «Ноктюрн Шопена»: там тоже действуют муж и жена, и муж хочет убить жену, но она спасается, вместо нее хоронят куклу, а жена уходила в монастырь… Главным резонансом этой публикации стал фельетон Буренина, где тот высмеял Льва Львовича под именем Тигра Тигровича Соскина-Младенцева…

И все же Толстой-младший не оставил идею стать равным отцу, подражая ему. Он даже ездил помогать голодающим в Самарскую губернию, где подхватил тиф и чуть не умер. Когда же Толстой попенял ему, что на самом деле он не знает ни смирения, ни любви, а за нравственность принимает простые гигиенические заботы, Лев обозлился и стал главным гонителем отца. Виктор Шкловский оставил о Льве Львовиче любопытное свидетельство: «Он был очень похож на своего отца в молодости, но имел до удивительности маленькую голову. … Судьба жестоко покарала Льва Львовича. После революции он уехал в Америку и на старости в картинах играл роль Льва Толстого. Гримироваться ему почти не приходилось, а голову увеличивали подкладкой под парик».

Впрочем, у Толстого были же еще и дочери… Все они, за исключением старшей — Татьяны, давно отошедшей от семьи, встали на сторону отца. Были ему во всем помощницами, выполняли крестьянскую работу и ходили в простых платьях. Софья Андреевна злилась, называла дочерей «совсем чужими» и внушала, что в тысячу раз честнее оставаться верным своему рождению, что вышедшие из родной среды всегда несчастливы. Мария Львовна вскоре умерла. А вот Александра осталась с отцом до конца и последовала за ним в его последнее путешествие.

Толстой и крестьяне

Последнее путешествие

Число «28» Толстой считал мистическим. Он родился 28 августа 1828 года, 28 числа появился на свет его первенец, Сергей, и 28 числа женился первый из его детей. Из Ясной поляны Лев Николаевич ушел тоже 28-го числа, в октябре 1910 года. Накануне он застал Софью Андреевну, роющейся в его бумагах в поисках дневников, что и стало последней каплей.

Ночью он разбудил дочь Александру: «Я сейчас уезжаю… Совсем… Помоги мне уложиться». Он все боялся разбудить жену, дрожал, ожидая погони, не включал свет, в темноте налетел на акацию, упал, рассыпал вещи. Александра наспех собрала отцу какие-то теплые вещи, лекарства. В 5 утра Лев Николаевич навсегда покинул столь дорогую ему Ясную поляну, без паспорта и почти без денег. С железнодорожной станции написал жене: «Не думай, что я уехал потому, что не люблю тебя. Прощай, милая Соня. Может быть, те месяцы, которые нам осталось жить, важнее всех прожитых годов, и надо прожить их хорошо».

Утром Софья Андреевна обнаружила пропажу. Побежала топиться, поскользнулась на мокрых мостках и упала в пруд у самого берега. Впрочем, происходившее в те дни и часы в Ясной Поляне лучше всего описывает журналист Николай Эфрос в своем репортаже с места событий, переданном в редакцию газеты «Речь» по телеграфу: «Толстой заключил, его выслеживают, решил немедленно ехать, скрывая свой след. Шамардина писал жене ласковое письмо. Узнал несколько подробностей покушения графини: не дочитав письма, ошеломленная бросилась сад пруду; увидавший повар побежал дом сказать: графиня изменившимся лицом бежит пруду. (да-да, знаменитая телеграмма у Ильфа и Петрова в „Двенадцати стульях“ — это цитата именно отсюда — прим. СДГ) Графиня, добежав мостка, бросилась воду, где прошлом году утонули две девушки. Вытащила Александра, студент Булгаков, лакей Ваня; повар. Сейчас чувствует себя несколько лучше. Едва заговаривает случившемся, особенно ближайших поводах ухода, страшно возбуждается, волнуется, плачет. Узнал, последний месяц обострились отношения графини Чертковым из-за дневников Толстого, представляющих семь толстых тетрадей. Чертков протестовал, чтобы графиня имела ним доступ».

На поиски отца была отправлена Александра — она привезла ему паспорта и 200 рублей. Куда он хотел податься? То ли в Болгарию, то ли На Кавказ — он и сам не знал. Дело решила открытая форточка, под которой Лев Николаевич писал то, прощальное письмо жене. Он простудился, началась пневмония. В поезде старику стало совсем худо, пришлось сойти на станции Астапово. Начальник станции пометил графа в своей квартире. Об этом прознали газетчики. И началось! Со всей России в Астапово потянулись люди. Власти ожидали больших беспорядков, и стали подтягивать жандармов. Приехала и Софья Андреевна. Ее, впрочем, уговорили не входить к Толстому, и она бродила кругами вокруг дома. А Лев Николаевич бредил, видел жену сквозь закрытую дверь, кричал от ужаса, что она вот-вот войдет к нему. Раньше он именно так боялся смерти…

Софья Андреевна пережила Толстого на 9 лет. Все хлопотала, чтобы император купил у нее Ясную Поляну, запрашивала два миллиона, жаловалась, что дети обнищали и не могут прокормить внуков. Ее желание исполнено не было, зато удалось получить от правительства пожизненную пенсию. Что же касается внуков, их будущее удалось обеспечить продажей за 400 тысяч прав на собрание ранних сочинений Льва Николаевича издателю Сытину.

«Толстовцев» к тому времени почти не осталось. Большинство общин не выдержало больше двух лет, развалилось, и в конце концов, когда после революции 1905 года была объявлена свобода религиозных взглядов и можно было официально зарегистрироваться, не удалось собрать необходимых 50 подписей.

Ирина Стрельникова

В одну из редких минут, когда он допускал к себе жену в последние годы