Вчера вывели ребенка на прогулку. Тоня на самокате в новом спортивном костюме, купленном еще до войны. Одна штанина – мятная, вторая – пастель. Мы с мужем – в черном. Идем, шатаемся. Всюду люди. В кафе – кофе. В магазинных пакетах – овощи, мясо, хлеб. В ушах недавний разговор с молоденькой мамой из Мариуполя. Она с двумя детками (5 лет и 6 месяцев) ехала в эвакуационном автобусе и тот остановился в селе Зеленое. Вышли люди. В руках – теплый печной хлеб, картошка в мундире и вареные яйца. Беженцы ели и плакали. Ничего вкуснее и в помине нет.
Солнца сейчас вдоволь. Хоть пей, хоть ешь, хоть подставляй шею и лопатки. Цветут абрикосы и форзиция. Небо без единого облачка. Без помарки. Я смотрю. Правда, смотрю во все глаза, но внутри – боль. В голове Изюм, Волноваха, Харьков… Эпизод из книги «У войны не женское лицо». Там уцелевшие после жесточайшего боя прорвались к полю, а оно – зеленое и до отказа заполненное ромашками. Цветов – тысячи. Мелких, зорких, не тронутых войной. От такого контраста можно было сойти с ума. Ведь только что вперемешку руки-ноги, а тут – ромашки.
Вчера рука потянулась за яблоком. До войны было правило – съедать одно в день. Моментально вспомнила два видео, присланное из Изюма. На одном десятилетняя смышленая девочка поет песню у отяжелевшей «айдаредовой» ветки. Выводит звонко, с гордостью. Рядом дом, построенный дедом еще в сорок девятом, чисто убранный огород, мост и кормилец – Северский Донец. За кадром восторженный голос мамы: «Вы только посмотрите какой урожай в двадцать первом году! Какие рубиновые плоды!» На втором видео – кадры, снятые после выхода из подвала. Догорающий дом и сад. Две одинокие стены, любовно украшенные белыми кирпичными ромбами. Истошный крик девочки, еще буквально вчера поющей о яблоках…
Мы идем по тротуару еле-еле. Слева – подвижная трехполосная дорога, справа – небольшой сквер. Вдалеке – биссектриса домов. За ними – пустырь с праздно шатающимися козами. Пережившие бомбежки до сих пор передвигаются под стенами. Говорят, как только выходят на открытые пространства, тут же накрывает паническими атаками. У кого-то появляется во рту запах пороха, у кого-то – горелого железа. Затем спазм: не выдохнуть, ни вдохнуть. Так рассказывают выбравшиеся из Краматорска, Попасной, Северодонецка. Так до сих пор живут в Харькове…
У подруги отец пережил Бучу. Все дни войны он находился в своем доме в полном одиночестве. Из продуктов закончилось все: даже соль. Позже рассказывал, как обустроил подвал: там и керосинка, и лежанка, и запасные штаны. Кто его знает, как придумают бомбить на этот раз. Теперь я делю свою одежду на две части. Часть – женщине, приехавшей сюда в зимнем пальто, часть – себе. Мне отныне не нужны цветастые платья. И сумки с принтами парка Гуэль ни к чему. Успеть бы схватить за руку ребенка, кусок хлеба и запасные штаны.
