Молодая русская дама, выше среднего ума и так называемого роскошного телосложения, ходила по палисаднику вокруг снятого на год кирпичного особнячка в предместье Берлина. Ходила и дурела от скуки.
Был май, одиннадцать часов утра. Летом роскошное телосложение, как известно, еще более увеличивает состояние разваренности и апатии у людей, которые не знают, что делать с огромным количеством времени, отпущенным им жизнью. Кофе давно был выпит, писем не было, газета… но читать каждый день бюллетени о развитии катара у Франца-Иосифа могут только немцы… Даже Эльза, убирая комнаты, была в это утро молчалива до неприличия.
— Что вам пишет жених, Эльза?
Эльза подняла заплаканные глаза — О, я очень огорчена! У него свинка.
— Но ведь это пустяки, Эльза.
— Да, для многих всегда пустяки, когда не их ближний болен.
И только.
Впереди простирался пустынный, как Сахара, жаркий летний день. Берлин надоел до тошноты: она могла в прямом и обратном порядке назвать все мраморные кондитерские группы в Тиргартене, все витрины на Лейпцигской улице и все остановки круговой железной дороги…
Дама остановилась у калитки, посмотрела, как у края мостовой промчались мимо, с грохотом, по асфальту, на колесных коньках простоволосые девчонки, и вздохнула. Счастливые. Принять холодную ванну? Это займет час, самое большее час с четвертью. Час одеваться, а потом что? Мужу — хорошо. Целый день занят в клинике. Специализируется у какой-то знаменитости по какой-то брюшине. Как это можно посвятить свою жизнь брюшине? И как он к этому пришел в первый раз? Почему не архитектура, не шоссейные дороги, не выделка шелковых материй, — почему именно брюшина? Что он делал в детстве? Должно быть, распарывал кошкам животы и зашивал их… Веселое занятие!
Она вспомнила о своей кошке, которую она оставила в спальне, в наказание за разрытый в палисаднике куст пионов, и пошла в комнаты.
В комнатах было очень тихо, очень светло и очень скучно. Лакированная мебель самодовольно блестела, пол был похож на пол каюты немецкого адмирала, ожидающего посещения морского министра. В углу, над голубенькой, в желтых цветочках, плевательницей висел овальный выгнутый картон с поучительным изречением: «Alles mit Gott[1]». На комоде, подзеркальниках, столах и столиках чопорно белели бездарные дорожки, связанные самой квартирной хозяйкой, ее матерью, бабушкой и прабабушкой…
На легкий скрип шагов из спальни, потягиваясь, вышла небольшая беленькая кошка, почти котенок, зевнула, равнодушно посмотрела на свой хвост, потом на хозяйку и аккуратно уселась посреди блестящего пола гостиной.
Дама, перелистывавшая у стола «Jugend», села в кресло и позвала к себе кошку:
— Кис-кис…
Кошка не двинулась с места.
— Пусинька, глупая… Отчего же ты не идешь ко мне? Я тебя наказала… Но ведь пионы посажены вовсе не для того, чтобы ты зарывала среди них свои гадости. Помиримся. Кис-кис… Не хочешь?
Кошка медленно подошла к даме, проделала у ее ног длинный ряд кошачьих китайских церемоний и, как беззвучная пружина, легко вспрыгнула на мягкие теплые колени. Душистая, ласковая рука чуть слышно стала перебирать пальцами у шеи, кошка беспомощно вытянулась, закрыла глаза и заурчала.
Русская дама неподвижно сидела в кресле, смотрела в окно на верхушки пробегавших мимо с хриплым мяуканьем автомобилей и думала. Если бы у нее были деньги, она бы купила маленький гранатовый автомобиль и уехала… Куда? Написала бы на бумажках названия самых прекрасных мест в Европе, смешала их вместе и вытащила любую… Или нет, лучше в Сенегамбию… Какое красивое слово!
Она вспомнила зоологический сад, в котором она была вчера, и невольно улыбнулась. Какие там удивительные львята! Сторож сначала сказал «невозможно» таким тоном, что у нее упало сердце, потом, за марку, дал ей одного подержать. Очаровательно! Мужу она нарочно ничего не сказала, — что он со своей брюшиной понимает в таких вещах? Эльза — тоже тумба:
— Как вы не побоялись?! Ведь он мог откусить вам палец!
Палец… Всовывают же укротители всю голову в пасть взрослому льву и не боятся.
Или рассказать мужу? Может быть, медицина знает какое-нибудь средство, чтобы останавливать рост? Кажется, с пони что-то такое делают… Корм такой или впрыскивание… Вот бы хорошо! Можно было бы купить одного львенка, даже двух и водить их на цепочке, как фоксят, по самым лучшим улицам. К новому светло-сиреневому костюму — это бы удивительно подошло. А львятам… львятам заказала бы ярко-зеленые сафьяновые ошейники в серебре… Цепочки — тоже серебряные…
Теперь несколько слов в сторону. Иные сопоставят три-четыре общих признака героини настоящего, несложного, но поучительного эпизода и легкомысленно решат: полная «дама» не знает, что с собой делать, светло-сиреневый костюм, фантазия направлена в сторону оригинальничания и суеты. Стало быть, — двойка с минусом, «с жиру бесится» и все. Но вовсе не «стало быть». Русская дама была балла на два выше такой оценки. Только у нее, как это, к сожалению, нередко бывает, пузыри на поверхности были большие и лопались с треском, а глубина пребывала в состоянии неосвещенного и не разбуженного никем и ничем к жизни хаоса, из которого неожиданно для нее самой выплывали совершенно не согласующиеся с общепринятой таблицей умножения мысли, ощущения и поступки.
Итак: дама сидит в кресле, кошка лежит на коленях. В комнате очень тихо, очень светло и очень скучно.
Мысли вообще загадочные создания. Иногда они возникают рядом одна из другой, как пасхальные яйца, иногда почему-то вспомнишь о персидском шахе, а через четверть секунды подумаешь, как, мол, я давно не ел раков и как хорошо было бы теперь съесть их десятка три…
Ученые психологи (особенно из немцев) делают вид, что прекрасно понимают такие вещи, мы же притворяться не будем и осторожно выскажемся только в форме догадки. Мысль о львятах, гуляющих на серебряных цепочках с дамой, должно быть, пробежала до руки, рассеянно гладившей пушистый мех кошки, — от кошки вернулась в голову и разбудила спавшую рядом мысль: разве кошка — не привыкла к своей хозяйке и не бегает за ней по целым дням, как собачонка, по всему дому и садику?.. Эта новая мысль притихла, повертелась вокруг самой себя и вдруг спросила: «Если собак водят гулять на цепочках, почему нельзя — кошку?» — «А ежа?» — спросила новая, неизвестно откуда появившаяся мысль. — «И ежа, — если он не будет упираться», — ответила первая. — «А общественный порядок?» — «Ничего ему не сделается от одной кошки». — «А если примут за оригинальничание и станут издеваться?» — «Пусть!»
Так появилась на свет такая, по существу, простая и вместе с тем гениальная идея: повести с собой на цепочке по Лейпцигской улице кошку.
Русской даме пришлось все-таки вынести немалую борьбу с собой. Казалось бы, такой пустяк, однако сердце струсило и заметалось, точно предстояло перейти по проволоке через Ниагару, хитрый рассудок подставлял, словно мягкие коврики, один за другим разумные доводы, по которым все предприятие казалось «идиотским» кривлянием перед самой собой, желанием пройтись в оранжевом цилиндре только потому, что никто в нем не ходит.
Но тот главнокомандующий, который сидит в каждом привыкшем думать человеке, решил, что ничего нелепого, по существу, нет, желание искренне, очень трудно исполнить, до других не должно быть дела, — значит, да.
А женский инстинкт помог: русская дама по опыту знала, что не раз бывало так, — главнокомандующий решит, а воля в кусты, поэтому она переоделась в светло-сиреневое платье с быстротой, изумившей даже недоступную изумлению Эльзу, не давая себе опомниться, подхватила на руки беленькую кошку, вышла на улицу и позвала фиакр.
По пути на Лейпцигскую улицу остановила кучера только один раз — у изящного магазина дорожных вещей, чтобы купить своей кошке узенький, ярко-зеленого сафьяна ошейник и светлую никелевую цепочку.
Ехать было жутко, но решительная женщина кое-как справилась с собой. Средство, конечно, было немного детское: не думать.
Сначала она под жужжание колес стала быстро повторять про себя: «чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно» — все скорей и скорей… Но незаметно Днепр смешался с кошкой и получилась совсем неожиданная комбинация: «еду с кошкой при тихой погоде, на скандал по собственной воле»… Она стала считать до двенадцати, но сбилась и решила — если первый встречный будет мужчина, она вернется домой. Первой встречной, к сожалению, оказалась ожидавшая у молочной лавки хозяина собака, запряженная в тележку. После собаки встретились три старухи с огромными черными зонтами, после старух девчонка, скакавшая на одной ноге вокруг самой себя, и, наконец, мужчина лет десяти, задумчиво изучавший номер своего дома.
Надо было ехать дальше.
Русская дама вспомнила о Юдифи, когда та выходила из шатра Олоферна с его головой. Той все-таки было легче — ночь, рядом служанка… В крайнем случае голову можно было передать ей или бросить на землю и убежать…
«Если сейчас встречу женщину, вернусь домой». Но первый встречный был несомненный мужчина, прусский офицер, промчавшийся мимо, как заводная игрушка, на непрерывно стреляющей мотоциклетке.
Ужасно… Кошка и не подозревала, какая драма разыгрывается в груди ее хозяйки, в полуаршине от теплых и мягких колен, на которых она лежала. Непривычный ошейник жал шею, взволнованные пальцы слишком туго его стянули, но стоило ли думать об ошейнике? Все вокруг было так интересно, словно люди, деревья, собаки и трамваи нарочно сговорились вести себя так, чтобы кошка ни на одну секунду не приходила в себя от изумления.
Впрочем, о кошачьей психологии — после. Фиакр подкатил к началу Лейпцигской улицы и остановился у Вертгейма.
Русская дама очень долго расплачивалась с извозчиком. Потом взяла кошку на руки, бережно прижала ее к себе, словно та была начинена динамитом, и, машинально шепнув побледневшими губами: «чуден Днепр», стремительно пошла с ней вперед, стараясь держаться как можно ближе к домам. На повороте она вздумала было свернуть в менее людную улицу, чтобы сделать там репетицию, но досада на самое себя за неумение справиться с «чисто ребяческим» волнением и желание довести подвиг до конца победили. Она отдышалась, прошла еще несколько шагов, спустила кошку на тротуар и, крепко зажав в руке цепочку, пошла вперед с таким видом, точно она никогда в жизни без кошки на улицу не выходила…
Бедному животному сначала показалось, что оно попало на тот свет. Исчезли знакомые уютные руки, теплое тело и платье — весь мир превратился в поток незнакомых, двигающихся ног; ни одного обычного предмета: по бокам вырастали, неизвестно откуда, отвратительные таксы и фоксы и, натягивая шнурки, рвались к ней, как осатанелые, с явным желанием прекратить ее скромную кошачью жизнь. О, как это было страшно!
Опередив проклятую цепочку, кошка нашла было спасение под оборкой знакомого платья, — но ноги сердито отшвырнули ее прочь и еще быстрее пошли вперед, и жестокая рука, не давая ей опомниться, опять потащила ее за собой. Тогда она решилась на последнее средство: села на все четыре лапы и, волочась за цепочкой, стала кричать, поворачивая голову то направо, то налево, как кричала бы любая порядочная кошка на ее месте… Все было напрасно. Собрав последние силы, она рванулась в первые встречные ворота — цепочка, почти отрывая голову, оттащила ее в сторону, прямо под чей-то безжалостный каблук… Хвост, хвост!..
Раздался, быть может, впервые на Лейпцигской улице раздирающий сердце визг отчаяния, боли и упрека. Ноги вокруг сомкнулись. Последняя надежда исчезла.
Наверху разыгрались не менее тяжелые события. Господин, отдавивший кошке хвост, освобождаясь от обвившейся вокруг ноги цепочки, очень распространенно извинялся перед дамой, но когда он рассмотрел, что наступил не на собаку, а на кошку, — он остолбенел, успев только крикнуть двум сопровождавшим его пожилым откормленным немкам:
— Кошка!
Немки тоже остолбенели. К ним присоединилась газетчица, которая так толкалась, что ее можно было посчитать за трех, обозревающее Берлин дрезденское семейство в десять голов, несколько фланеров парикмахерского образца, мальчишка, мчавшийся с пустыми кружками в биргалле… Еще и еще. Задние напирали на передних и тоже вставляли свои замечания, хотя еще не знали, в чем дело.
Мгновенно вокруг русской дамы образовался интимный уютный кружок из различного пола и возраста немцев, объединенных двумя разнородными чувствами: безграничным негодованием к дерзкой даме и безграничным состраданием к поруганной кошке.
— Какая извращенность!
— Позвольте, вы уверены, что это кошка?
— Я, сударь, живу на свете пятьдесят два года, что же, я, по-вашему, не могу отличить кошки от собаки?
— Мамаша, мамаша, — ах! Это, верно, укротительница из нового цирка…
— Кто вы такая, сударыня? Как вы смеете мучить несчастное животное?
— По-моему, это сумасшедшая. Посмотрите, какие у нее глаза!
— Ах, осторожнее, осторожнее!
— Возмутительно! Слышите, сударыня? В Германии такие вещи недопустимы!
— Она иностранка?
— Безусловно. Дочь чикагского миллиардера.
— Для чикагских миллиардеров у нас тоже найдутся законы.
— Я ее знаю, она поет в шантане, который около паноптикума. Мисс Кич, здравствуйте, нечего ломаться!
— Да отнимите же у нее, наконец, кошку…
— Полицию, полицию! Вот так всегда… Когда нужна полиция, — она проваливается сквозь землю.
Последнее замечание было, впрочем, несправедливо. Полиция в лице сизо-багрового затянутого шуцмана уже медленно спешила шагом статуи командора к месту.
Оглушенная русская дама еще стойко держалась, но рука, крепко сжимавшая цепочку, судорожно дрожала, щеки пылали то гневом, то стыдом и раскаянием, глаза беспомощно перебегали по толпе, — ни одного человеческого лица, ни одного сочувственного движения. О, ей было еще больней, чем кошке!
Но человеческое лицо наконец нашлось. Незнакомый бритый джентльмен в цилиндре властно раздвинул негодующих зевак, наклонился, поднял кошку и жестом, не допускающим возражений, предложил русской даме руку. Она не противилась.
Знак рукой. Беззвучно подкатил фиакр — и вот уже все позади — и толпа, и щуцман, и жестокая безвыходность, окружавшая ее тупым кольцом еще мгновение назад.
— Ваш адрес, сударыня?
Русская дама вздрогнула, подумала и еле слышно объяснила. Джентльмен в цилиндре передал ее ответ кучеру.
— Если вы очень расстроены, я могу помолчать, но, если позволите, я бы хотел сказать несколько слов.
— Пожалуйста, — она недовольно пожала плечами. — Расстроена! Станет она из-за этих негодяев расстраиваться… Пусть говорит, все равно ей ничуть не стыдно перед ним, — ведь через четверть часа она его больше никогда в жизни не увидит.
— Вы в первый раз гуляли сегодня с вашей кошкой?
— Да, в первый, — ответ был полон достоинства и непоколебимого сознания исполненного долга.
— Я так и думал, — он внимательно посмотрел на свои перчатки и спросил без тени насмешки в голосе:
— Почему вы не попрактиковались с ней там у себя, в предместье?
— Я не думала, что она будет упираться… — две малодушные слезинки упали на беленькую спинку кошки, но дама взяла себя в руки и, отвернувшись, рассеянно ответила: — В предместье нельзя, там мальчишки.
— Но ведь для вас это, должно быть, безразлично.
Она подозрительно посмотрела на него, но джентльмен в цилиндре совершенно серьезно смотрел в спину кучера, — может быть, даже немного серьезнее, чем это было нужно.
— Безразлично? Не совсем… Они бы устроили кошачий концерт.
— Да, пожалуй… И тогда ваша кошка сошла бы с ума, а вы оглохли.
Дама кивнула головой. Бедная Пусинька! Она о ней совсем забыла… А ведь было мгновение там, на Лейпцигской улице, когда она едва-едва победила в себе позорное желание разжать руку и предоставить свою любимицу всем ужасам одинокой, скитальческой жизни в Берлине. Боже мой, до чего может дойти человек в минуту отчаяния!.. Две крохотные слезинки сверкнули в углах глаз и нависли над кошкой, но раздумали и опять куда-то исчезли.
— Разрешите еще один вопрос? — джентльмен словно нечаянно прикоснулся рукой к ярко-зеленому ошейнику и опять занялся своими перчатками.
— Пожалуйста, — она отодвинулась в угол фиакра и подумала: «Сейчас спросит, замужем ли я и когда мой муж не бывает дома».
— Как это вам пришло в голову?
— Что?
— Кошка.
Она объяснила. Он усмехнулся и, прежде чем она успела обидеться, успокоил ее:
— Я не над вами.
— Мне все равно.
— Конечно. Я просто вспомнил, как я в детстве учил курицу плавать. Но я для этого всегда выбирал такие укромные места у нашего пруда, где никогда никого не было.
Русская дама хотела сделать вид, что не расслышала его слов из-за грохота проезжавшей с железом подводы, но не выдержала и улыбнулась:
— И что же: научили?
— Увы! Она утонула… — он вздохнул и трагически развел руками. — С тех пор я таких опытов больше не производил и вообще пришел к одному заключению…
— К какому?
— Никогда не надо никого заставлять делать то, что противно его природе.
— Вы немец? — спросила она, не скрывая иронического тона вопроса.
— Между прочим, и немец. Но не пруссак, — прибавил он, подчеркивая, и помолчал. — Скажите, как вы думаете, там у вас, в России, ваш опыт вам удался бы?
— Почему вы решили, что я русская?
— Лицо, произношение, история с кошкой…
Она удивилась:
— Да?
— Уверяю вас. Но вы так и не ответили на мой вопрос.
Она подумала и тихо сказала:
— В России? Нет, едва ли…
— Конечно. Их много… И пока они все привыкли гулять с собаками, как они могут позволить кому-нибудь выйти на прогулку с кошкой? Так они относятся, между прочим, и ко всем великим изобретениям.
Русская дама подозрительно покосилась на джентльмена в цилиндре, но тот был совершенно серьезен. Можно даже сказать — торжественно-серьезен.
— Однако великие изобретатели были отважны и шли до конца, не щадя часто… даже своей жизни…
— О, еще бы! Но из-за кошки, я думаю, не стоит. К тому же ей неприятно. Зачем мучить? И потом, я уже сказал…
— Их много, — окончила она, невольно подражая докторальному тону собеседника.
— Конечно. Знаете ли вы, что такое комары? — спросил он вдруг.
— Комары?.. Я вас не понимаю.
— Сейчас. Прошлое лето я хотел провести в очень уединенной местности на севере. У меня далеко не слабый характер и вполне здоровые нервы. И вот не выдержал — сбежал…
— Отчего?
— Комары.
— Что вы? — она недоверчиво посмотрела на рослого, широкоплечего немца.
— Увы. Их было слишком много — я уступил. И, право, остался в выигрыше.
«С чем вас и поздравляю», — равнодушно подумала она и тихонько зевнула.
Кошка сладко спала на коленях. Немец молчал. Вот и ее предместье. Она остановила фиакр за два квартала до своего особняка, тепло поблагодарила своего спасителя, который так и не спросил, «замужем она или нет», быстро взглянула в складное зеркальце на свои заплаканные глаза и, не оглядываясь, торопливо пошла домой.
А джентльмен в цилиндре, возвращаясь один в фиакре на Лейпцигскую улицу, совершенно утратил свой невозмутимо-серьезный вид и всю дорогу улыбался, как мальчишка, которому подарили новые коньки.
Саша Чёрный
1914
Источник: izbrannoe.com
Понравилась статья? Поделитесь с друзьями на Facebook:
