Биография теткиного мужа Арона полностью отражает историю нашего государства. Сначала он был гимназистом. Потом — революционным студентом. Потом — недолгое время — красноармейцем. Потом — как это ни фантастически звучит — белополяком. Потом опять красноармейцем, но уже более сознательным. Когда гражданская война закончилась, дядя Арон поступил на рабфак. Затем он стал нэпманом и, кажется, временно разбогател. Затем кого-то раскулачивал. Затем он чистил ряды партии. Затем его самого вычистили. За то, что он был нэпманом… На собрании мой дядя произнес речь. Он сказал:
— Если вы меня исключите, я должен буду рассказать об этом жене. Что вызовет дикий скандал. Короче, решайте сами…
Товарищи подумали и решили: «Исключить!»
Затем его, правда, восстановили. Мало этого, дядя Арон так и не сидел. Он стал административным работником. Он был директором чего-то. Или заместителем директора по какой-то части…
Сталина мой дядя обожал. Обожал как непутевого сына. Видя его недостатки. Пластинки с речами генералиссимуса хранились в красных альбомах. Были такие альбомы со шнурками и рельефным портретом вождя … Когда Сталин оказался бандитом, мой дядя искренне горевал. Затем он полюбил: Маленкова. Он говорил, что Маленков — инженер. Когда Маленкова сняли, он полюбил Булганина. Булганин обладал внешностью захолустного дореволюционного полицмейстера. А мой дядя родом был как раз из захолустья, из Новороссийска. Возможно, он честно любил Булганина, напоминавшего ему идолов детства. Затем он полюбил Хрущева. А когда Хрущева сняли, мой дядя утратил любовь. Ему надоело зря расходовать свои чувства.
Он решил полюбить Ленина. Ленин давно умер, и снять его невозможно. Даже замарать как следует, и то нелегко. А значит, невозможно отнять любовь… При этом мой дядя как-то идейно распустился. Он полюбил Ленина, а также полюбил Солженицына. Сахарова он тоже полюбил. Главным образом за то, что Сахаров изобрел водородную бомбу. Однако не спился, а борется за правду. Брежнева мой дядя не любил. Брежнев казался ему временным явлением (что не подтвердилось)… В последние годы жизни он был чуть ли не диссидентом. Но диссидентом умеренным. Власова не признавал. Солженицына уважал выборочно. Брежневу мой дядя посылал анонимные записки. Он писал их в сберегательной кассе фиолетовыми чернилами. К тому же левой рукой и печатными буквами. Записки были короткие. Например: «Куда ведешь Россию, монстр?» и подпись: «Генерал Свиридов». Или: «БАМ — это фикция!» и подпись: «Генерал Колюжный». Иногда он пользовался художественной формой: «Твои брови жаждут крови!» и подпись: «Генерал Нечипоренко»…
Дядя хотел вернуться к истокам ленинизма. А я не хотел. Вот мы и ругались без конца. Уровень полемики был невысок.
— Провокатор, сифилитик и немецкий шпион, — говорил я о Ленине.
— Святотатец и болван! — реагировал дядя уже в мой адрес.
Мы затрагивали довольно узкий круг тем: суд Линча, падение нравов, вьетнамская эпопея… Мой дядя ужасно сердился.
— Фашист, — кричал он иногда, — матерый власовец!
И вдруг мой дядя умер. Вернее, тяжело заболел. И решил, что ему пора умирать. Ему было 76 лет.
— Вызовите Сережу, — попросил он.
Я сразу же приехал. Дядя лежал на высоких подушках, худой и бледный. Он попросил всех уйти из комнаты.
— Сергей, — очень тихо произнес мой дядя, — я умираю …
Я молчал.
— Я не боюсь смерти, — продолжал мой дядя.
Он выждал паузу и заговорил снова:
— Я честно заблуждался… Мучительно переживал свои ошибки … И вот что я понял. Те святыни, под знаком которых я жил, оказались ложными. Я потерпел идейный крах.
Дядя попросил воды. Я поднес чашку к его губам.
— Сергей, — продолжал мой дядя, — я всегда ругал тебя. Я ругал тебя, потому что боялся. Я боялся, что тебя арестуют. Ты очень невоздержан. Я критиковал тебя, но внутренне соглашался. Ты должен меня понять. Сорок лет в этой … (тут дядя грязно выругался) партии. Шестьдесят лет в этом … (тут дядя повторил ругательство) государстве…
— Успокойся, — сказал я.
— … превратили меня в шлюху, — закончил дядя.
Он сделал усилие и продолжал:
— Ты всегда был прав. Я возражал, потому что боялся за тебя. Прости…
Он заплакал. Мне стало очень жаль его. Но тут пришли медработники и увезли дядю в больницу. Моего дядю увезли в обыкновенную больницу. Тетка думала, что его увезут в Свердловскую.
— Ты же старый большевик, — говорила она.
— Нет, — возражал мой дядя, — я не старый большевик.
— То есть как?
— Старый большевик — конкретное понятие. Старый большевик — это кто вступил до тридцать пятого года. А я вступил несколько позже.
Тетка не могла поверить.
— Значит, ты не старый большевик?!
— Нет.
— Все равно, — говорила она, — может, и тебе что-нибудь полагается?
— Возможно, — соглашался дядя, — возможно, и мне что-то полагается. Например, яблоко…
Короче, моего дядю увезли в обыкновенную больницу. Когда его осматривал лечащий врач, дядя спросил:
— Доктор, вы фронтовик?
— Да, — ответил врач, — я фронтовик.
— И я фронтовик, — сказал мой дядя, — ответьте честно, как фронтовик фронтовику, долго ли я пролежу в больнице?
— При благоприятном ходе событий — месяц, — ответил врач.
— А при неблагоприятном, — усмехнулся дядя, — значительно меньше? ..
Он пролежал в больнице недели три. И его привезли домой. Я сразу же его навестил.
Мой дядя казался печальным и тихим. Словно обрел какую-то высшую мудрость. Однако когда я упомянул в разговоре Че Гевару, дядя насторожился.
— Авантюрист и гангстер, — сказал я.
— Тунеядец и болван! — реагировал дядя. И дальше с огромным подъемом:
— Укажи мне благую идею, лежащую вне коммунизма!
Тут он неожиданно прервал свою речь. Очевидно, вспомнил наш предсмертный разговор. Виновато покосился на меня. Я промолчал. С тех пор мы часто виделись и неизменно ругались. Дядя проклинал рок-музыку, невозвращенца Барышникова и генерала Андрея Власова. Я — бесплатную медицину, «Лебединое озеро» и Феликса Дзержинского.
Потом мой дядя снова заболел.
— Вызовите Сережу, — попросил.
Я сразу же приехал. Дядя выглядел осунувшимся и бледным. На табурете у его изголовья стояли бесчисленные флаконы. Там же интимно розовела вставная челюсть.
— Сергей, — глухо произнес мой дядя.
Я погладил его руку.
— У меня к тебе огромная просьба. Дай слово, что выполнишь ее. Я кивнул.
— Задуши меня, — попросил дядя.
Я растерянно молчал.
— Мне надоело жить. Я не верю, что коммунизм может быть построен в одной стране. Я скатился в болото троцкизма.
— Не думай об этом, — сказал я.
— Ты готов выполнить мою просьбу? . . Я вижу, ты колеблешься… Конечно, я мог бы принять двадцать таблеток снотворного. Увы, это далеко не всегда приводит к смерти … А если меня разобьет паралич? И я стану для всех еще более тяжкой обузой? Поэтому я и вынужден был к тебе обратиться…
— Перестань, — сказал я, — перестань…
— Я отблагодарю тебя, — сказал мой дядя, — я завещаю тебе сочинения Ленина. Отнеси их в макулатуру и поменяй на «Буратино»… Но сначала задуши меня.
— Перестань, — сказал я.
— Кругом злоба и глупость,- сказал мой дядя, — правды нет …
— Успокойся.
— Знаешь, отчего я мучаюсь? — продолжал он. — Когда мы жили в Новороссийске, там был забор. Высокий коричневый забор. Я каждый день проходил мимо этого забора. А что было внутри, не знаю. Не спросил. Я не думал, что это важно… Как бессмысленно и глупо прожита жизнь! Значит, ты отказываешься?
— Перестань, — сказал я.
Дядя отвернулся и замолчал. Через две недели он выздоровел. И мы снова ужасно поссорились.
— Болван! — кричал мой дядя. — Ты не хочешь понять! Идея коммунизма, скомпрометированная бездарными адептами, по-прежнему гениальна! Недаром коммунистическую идеологию разделяют миллионы людей! ..
— Кто ее разделяет?! — говорил я. — Да ни один здравомыслящий человек! ..
— Значит, не разделяют? — багровел дядя. — Не разделяют и молчат? Значит, все кругом лицемеры?!.
— Идеологию вовсе не обязательно разделять, говорил я, — ее либо принимают, либо не принимают.
Это как тюрьма, нравится, не нравится — сиди…
— Болван! — кричал мой дядя. — Власовец, фарцовщик!
У изголовья его висел небольшой портрет Солженицына. Когда приходили гости, дядя его снимал… Это повторялось снова и снова. Дядя заболевал, потом выздоравливал. Мы ссорились. Потом мирились. Шли годы. Он совсем постарел. Не мог ходить. Я был к нему очень привязан… Как я уже говорил, биография моего дяди отражает историю нашего государства… Нашей любимой и ужасной страны … Потом мой дядя все же умер. Жаль… А мне не дает покоя высокий коричневый забор.
Из книги С. Довлатова «Чемодан»
Источник: izbrannoe.com
Понравилась статья? Поделитесь с друзьями на Facebook:
