Когда я училась в пятом классе, у моей одноклассницы сгорел дом. Пожар начался на кухне, затем переместился в коридор. Занавески надулись красным, эстафету подхватили деревянные окна и шкафы. Все, что было бледно-зеленым, ситцевым и бумажным, одной минутой вспылило, раскраснелось и обожгло. Через какой-то час от строения, в котором жили, пели «Ой, Марічко, чечері», заправляли березовый сок жареным ячменем, читали «Хижину дяди Тома», лечили мать-мачехой простуду и хором смеялись, когда по телевизору шел КВН, осталось пепелище.
На следующий день девочка пришла в школу и подробно рассказала, как горело, искрило, рушилось. Под конец вздохнула: «Больше всего мне жалко коллекцию вкладышей Donald и Love is».
Моя сильная и бесстрашная тетя из Бородянки осталась без жилья. Из всей квартиры уцелела только одна комната, все остальное держится на честном слове. Окна выпали, стены превратились в песочную крошку, ценное украдено, по одежде прошлись вонючие берцы. Она ни за чем не жалеет, лишь за вышитыми картинами. Вышивала ночами еще в девяностые. Время было непростое, голодное. Зарплату безбожно задерживали, поэтому коллеги приносили ей нитки. Кто-то распускал зеленый шарфик, и на канве вырастали ивы и камыш. Кто-то делился оранжевым для чернобрывцев. В один из дней впервые за девять месяцев получила деньги. Сперва погасила счета, купила сыновьям по футболке. Оставшиеся гривны потратила на мулине. Вышивала до трех утра и ощущала себя самой счастливой. И вот русский мародер забрал ее работы с собой. Ее ночи, теплые нитяные подсолнухи, часть ее души.
В каждом разрушенном доме осталось что-то дорогое. Его не купишь ни за какие деньги. Оно хранилось десятилетиями, пересматривалось и бережно пряталось обратно. В шкатулку. В папку с потрепанными завязками. В юбилейную коробку.
– Больше всего жалею, что не успела забрать свадебный альбом родителей. На фото они такие юные и счастливые. Мама в коротком платье с букетом калл, папа – в брюках клеш и с бакенбардами. Теперь ни дома, ни серванта, ни фотографий, переложенных калькой.
– Стыдно сказать, но вспоминаю вязаную фею. Зелененькую с крыльями. Когда-то, еще на первом свидании, будущая жена подарила. Сказала, что она будет защищать. Несколько лет послушно носил в кармане. Потом появились дети, устроился еще на одну работу и стало не до куклы. А теперь так хочется снова запустить руку в карман, а там – она.
Кто-то хотел бы забрать студенческие письма, написанные мужем из стройбригады, венчальные иконы, крестильные волосики сына и его первый выпавший зуб. Фото прабабушки. На единственном снимке она босая, в украинском костюме с гордо поднятой головой. Пасхальное полотенечко, белым по белому. Им накрывали корзинку больше двадцати лет. Ни один, из потерявших кров не тоскует по стиральной машинке. Не оценивает дорогое сердцу в килограммах, каратах, 999 пробах. Видно, наши ценности и святыни не укладываются в атрофированном русском мозгу.
