Пятнадцать лет назад я снимала документальный фильм “Жернова”. Он о событиях 32-33 годов в Украине.
Да, голодомор. Но слова этого в фильме нет. Совсем. Я его даже не произносила ни разу за время съемок. Просто просила бабушек и дедушек вспомнить детство. У меня их тридцать. Стариков.
После выхода в эфир этого фильма, меня каждый год, в ноябре, таскают (простите) по каналам с рассказами.
И вот, однажды, одна журналистка, которая снимала очередной сюжет к дате, говорит: “А можно я скажу, что у вас, у автора ленты, вся семья умерла тогда от голода? Это будет хорошо, для эмоционального накала”.
Я тогда вообще не нашлась с ответом. Потому, что ох**ла (простите-2).
В моей семье никто не умер от голода в тридцатых, но делает ли это адскую трагедию для меня меньше, чем она есть в истории человечества? Нет.
А еще я когда-то написала пост о том, что девятого мая вожу своих пожилых родителей в Дробицкий Яр (мемориал жертвам холокоста в Харькове) и получила примерно сто сообщений с вопросами о том, кто из родных у меня там покоится и можно ли сделать об этом сюжет.
Я честно и радостно отвечала: “Нет, нет, мои спаслись, повезло!”, но всякий раз чувствовала разочарование от собеседника. Типа – тю, ну где тогда трагизм, где “эмоциональный накал”!?
Недоумение – не совсем то слово, которым можно было бы охарактеризовать мое состояние в тот момент.
Неужели надо иметь под мемориальными плитами родню, чтобы разделять это горе? Надо непременно видеть в списках шестнадцати тысяч убитых стариков и детей свою фамилию, чтобы возить на мемориал родителей и плакать вместе?
Я, правда, не понимала.
Вот и сегодня
– Ань, ну напиши что-нибудь смешное, очень надо.
– Не могу, клянусь, не могу, и после Бучи не могу, и пока не освобожден Мариуполь не могу.
– А у тебя, что в Мариуполе кто-то из близких?
Нет, я не знаю никого из этого города. Я даже не была в нем никогда.
Я просто сама сейчас – Мариуполь.
Состояние – Мариуполь. Настроение – Мариуполь.
Я не могу перестать думать о том, как какая-то Аня, моя ровесница, уже две недели живет под обломками бетонных плит, раненая, покалеченная, голодная, и у нее все дико болит, и она мечтает о смерти.
Я просто не могу перестать об этой Ане думать.
Я засыпаю с ней, и просыпаюсь с ней.
Может быть она в моей голове существует для того, что бы не сойти с ума от мыслей о родителях на Салтовке?
Господи помоги им, пожалуйста.
Аня, еврейка, украинка, харьковчанка, атеистка.
