М.Нестеров. Портрет академика И.П.Павлова, 1935
«Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, больницей» — таким появляется перед бездомным псом профессор Филипп Филиппович Преображенский, герой повести Булгакова «Собачье сердце».
Академик Иван Петрович Павлов встретил революцию, когда ему было почти семьдесят — возраст, когда, по его же словам, человек сделал все, что мог, и уже бояться ему нечего.
«Революция меня застала почти в 70 лет. А в меня засело как-то твердое убеждение, что срок деятельной человеческой жизни именно 70 лет. И поэтому я смело и открыто критиковал революцию. Я говорил себе: „Черт с ними! Пусть расстреляют. Все равно жизнь кончена, я сделаю то, что требовало от меня мое достоинство“».
Чекисты неоднократно устраивали обыски в квартире Павлова, конфисковали золотые вещи, включая награды за научные достижения, и даже задерживали академика. Однако расстрелять не давала всемирная известность. Он был почётным членом многих академий мира, а в 1904 г. стал первым русским ученым, удостоенным Нобелевской премии.
Октябрьскую революцию знаменитый академик не принял категорически и до самой смерти в 1936 году не скрывал своего негативного отношения. Он никогда не играл в политические игры, всегда высказываясь прямо и резко. Новая власть его скорее терпела, но создавала для его работы условия, какие ни один ученый тогда не имел.
Академик Павлов имел личную охранную грамоту от самого Ленина, которая работала и после смерти вождя революции. Возможно, такой документ обещал профессору Преображенскому его влиятельный пациент: «такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня…».
Всё это вызывало неоднозначную реакцию его коллег-ученых. Кто-то откровенно завидовал, другие — восхищались, третьи — пользовались привилегированным положением академика, приспосабливаясь к его несдержанности, а иногда и откровенной грубости.
Он всё всегда делал со страстью и азартом, даже когда играл в городки, набрасываясь на соперников с обвинениями во всех смертных грехах. Тогда служанка бежала к жене академика с криком: «Помогите, бегите, разнимите: они убьют друг друга!» Не церемонился Павлов ни со своими учениками, ни со своими друзьями.
Требовательный, жесткий, нетерпимый к малейшей оплошности, к лести и подобострастию, он иногда попадал в ситуации, когда его резкость стоила жизни другому человеку. Но советская власть все-таки смогла его приручить, и брань в конце жизни уже не была такой яростной и откровенно-отрицательной, как в начале. Компенсировались резкость, вспыльчивость и прямолинейность отходчивостью.
Несколько примеров из жизни академика Павлова позволят оценить своеобразие этого очень неординарного человека.
Л.А. Орбели, ставший позднее крупнейшим представителем школы Павлова, вспоминал, что когда работал в лаборатории Павлова волонтером, без оплаты, отношения у них были самые великолепные. Но как только Павлов зачислил его на штатную должность, начались придирки.
«Ивану Петровичу нужно было ассистировать при операциях; он работал то левой, то правой рукой (он был левша), перекидывал пинцеты, нож из правой руки в левую, значит, ассистирующему очень трудно было за ним угнаться. Оперировал он великолепно, но из-за каждого пустяка ругался: «Ах, вы мне это сорвете, вы мне все испортите, пустите, вы не так держите».
В конце концов, Орбели попросил поручить ассистирование кому-то другому, а самому снова перейти на положение волонтера. Озадаченный Иван Петрович помолчал, потом спросил: «Это вы что, господин, из-за того, что я ругаюсь?» — «Да, вы ругаетесь, значит, я не умею делать так, как нужно».
«Эх, это у меня просто привычка такая; я не могу не ругаться, а вы относитесь к этому… Вы, когда входите в лабораторию, чувствуете запах псины?» — «Да, чувствую». — «Так и рассматривайте мою ругань как запах псины. Вы же из-за запаха псины не бросаете лабораторию».
Илья Репин. Портрет академика И.П. Павлова
Иван Петрович очень ценил в ученом рефлекс цели, но более важным считал рефлекс свободы. Поэтому главное обвинение академика в адрес новой власти заключалось в том, что она лишила человека этого рефлекса, превратив народ в рабов, с которым можно строить египетские пирамиды, но не общество свободных людей.
В.И. Ленин писал петроградскому градоначальнику Г.Е. Зиновьеву: «отпускать за границу Павлова вряд ли рационально, так как он и раньше высказывался в том смысле, что, будучи правдивым человеком, не сможет, в случае возникновения разговоров, не высказаться против Советской власти и коммунизма в России.
Между тем ученый этот представляет такую большую культурную ценность, что невозможно допустить насильственного удержания в России при условии материальной необеспеченности. Ввиду этого желательно было бы, в виде исключения, предоставить ему сверхнормальный паек и вообще позаботиться о более или менее комфортабельной для него обстановке не в пример прочим».
24 января 1921 г. вышло то самое постановление СНК, подписанное Лениным, «Об условиях, обеспечивающих научную работу академика И.П. Павлова и его сотрудников».
…На декрет Совнаркома Павлов отреагировал тем, что снова отказался от «усиленного пайка» для себя и своей семьи, но не мог не принять помощи для налаживания лабораторных исследований.
Так в его лаборатории заработало электричество; были завезены дрова, а также пилы, топоры, напильники и другой инвентарь; возвращались сотрудники, вне очереди демобилизованные из армии; подопытных животных стали снабжать доброкачественным кормом.
Эти привилегии «в виде исключения и не в пример прочим» вызывали ревнивые чувства у ученых коллег. Известный кораблестроитель и знаменитый острослов академик А.Н. Крылов, встретив однажды Павлова на улице, добродушно спросил: «Иван Петрович, могу я вас попросить об одолжении?» — «Конечно», — ответил Павлов.
«Возьмите меня к себе в собаки!» Шутка была не без яда. Помрачневший Иван Петрович сказал: «Вы умный человек, а такие глупости говорите», — и прошел мимо.
Последние слова И.П.Павлова: «Академик Павлов занят. Он умирает»
Все политические деятели водили хоровод вокруг Ивана Петровича, а он не унимался: «Я Вам посвящаю все свое внимание, мое время, мой труд, и надеюсь, на то, что от догматизма марксизма или коммунистической партии вы освободитесь, когда вы действительно войдете в науку, потому что наука и догматизм несовместимы. Наука и свободная критика — вот синонимы».
Это было сказано в 1923, а в декабре 1934-го он пишет председателю совнаркома В.М. Молотову:
«Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было <…> Да, под Вашим косвенным влиянием фашизм постепенно охватит весь культурный мир <…> Но мне тяжело не оттого, что мировой фашизм попридержит на известный срок темп естественного человеческого прогресса, а оттого, что делается у нас и что, по моему мнению, грозит серьезною опасностью моей родине
<…> Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. <…> Человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно.
И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства. Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нея. Не один же я так чувствую и думаю?! Пощадите же родину и нас».
М. Нестеров. Эскиз к портрету академика И.П. Павлова. 1935
Когда встал вопрос о выборах в Академию наук новых членов, разразился скандал, т.к. академик Павлов был против включения в список людей, не имеющих никакого отношения к науке. В.И. Вернадский, желая сгладить конфликт, предложил проголосовать за кандидатов-партийцев списком, а не за каждого в отдельности, но И.П. Павлов резко возразил: «Как можно такое предлагать? Это же лакейство!»
На другом подобном собрании Павлов вышел из себя. Он резко заявил, «…что вообще не понимает, зачем их собрали; большевиков не надо бояться, им нужно дать отпор! Где наше достоинство, где достоинство Академии! Коль скоро у них в руках власть, то пусть они назначат академиками всех, кого пожелают, — сделал же полоумный римский император Калигула сенатором своего жеребца! Большевики могут сделать то же самое. Но как можно требовать от академиков голосовать против своей совести!? Это не выборы, а профанация. Это унизительно!»
Никто другой не мог и помыслить говорить вслух нечто подобное, но большинство в душе соглашалось с Павловым. Видя, что Академия на краю гибели, С.Ф. Ольденбург запальчиво возразил Ивану Петровичу: «Вы можете так говорить, вам позволяется, вас не тронут, вы в привилегированном положении, вы идейный руководитель их партии, большевики сами об этом говорят». И в этом была немалая доля правды. После стычки с Ольденбургом Иван Петрович, покинул заседание и общих собраний Академии Наук больше не посещал.
Выступая на заседании, посвященном столетию со дня рождения Ивана Михайловича Сеченова, сказал: «Мы живем под господством жестокого принципа: государство, власть — все, личность обывателя — ничего. Без Иванов Михайловичей с их чувством достоинства и долга всякое государство обречено на гибель изнутри, несмотря ни на какие Днепрострои и Волховстрои».
«Ухаживания» за Павловым продолжались. Для его научных сотрудников строились уютные двухквартирные коттеджи с палисадниками; каждому предоставлялась отдельная квартира «из расчета увеличенной нормы жилой площади от 12-15 кв. метров на человека + 18 кв. метров дополнительной площади».
Для семьи Павлова в Колтушах был выстроен особняк. Это в то время, когда большинство населения Ленинграда, Москвы и других городов ютились в коммуналках, часто в сырых полутемных подвалах или бараках, а «нормой» жилплощади, для многих недосягаемой, было 6 кв. м на человека.
Собак не только отменно кормили, для них были оборудованы специальные бани и сушилки, так что попасть к Павлову в собаки действительно становилось вожделенной мечтой. Колтуши превратились в «столицу условных рефлексов».
Собака Павлова, Музей Павлова, 2005 год
Постепенно его высказывания стали менее резкими. Если раньше Павлов считал большевистский эксперимент обреченным на провал, то теперь стал высказываться осторожнее: «…эксперимент еще не завершен, будет ли он успешным, покажет будущее…»
Кабинет академика. Мемориальный музей-квартира академика И.П.Павлова
Академик Павлов — прототип профессора Преображенского?
Ответить на этот вопрос однозначно невозможно. Безусловно, профессор Преображенский — образ собирательный и в его уста Булгаков вложил много собственных мыслей.
И всё же трудно удержаться от соблазна провести параллели — это и внешность, и то, что оба ученых проводят опыты на собаке, и отношение к советским газетам, и очень много схожих суждений. Павлов, как и профессор Преображенский был сыном священника и учёным с мировым именем. Он резко критиковал власть, которая не только не смела его трогать, но даже создала исключительные условия для его жизни и научной деятельности. Среди современников Булгакова трудно найти человека более подходящего на роль прототипа.
Кстати, с ассистентом Преображенского всё гораздо проще. Иван Арнольдович Борменталь — это Илья Арнольдович Файнзильберг, приятель Булгакова по работе в «Гудке» и более известный народу под псевдонимом Ильф.
Источник: izbrannoe.com
Понравилась статья? Поделитесь с друзьями на Facebook:
